Павлова Ольга Николаевна – канд. психол. наук, клинический психолог, член правления, руководитель клинического направления РПО, профессор кафедры специальных психологических исследований Национального института Екатерины Великой, член ред. коллегии журнала «Психоаналитический вестник».
 |
Посвящаю этот текст всем отцам, воспитывающим дочерей, и моему собственному отцу. |
Аннигилирование истерии: болезнь, ставшая призраком
Истерия по праву рассматривается как стартовая площадка, отправная точка эволюции психоаналитических идей, и в продолжение многих исследований, посвященных данной теме, мне хотелось бы поразмышлять об этом феномене человеческой души, который все еще хранит в себе немало загадочного и неуловимого.
В наши дни истерия как диагноз утратила свою былую значимость, став значительно менее распространенной, чем в давние исторические времена или в эпоху жизни и деятельности З.Фрейда. Можно сказать, что она превратилась в болезнь-призрак, поскольку оказалась даже устраненной из Международных классификаций психических заболеваний (последнего издания DSM – IV - R ). Тем не менее, каждый клиницист не станет отрицать, что истерия по-прежнему существует, и ее проявления мы можем достаточно широко наблюдать в клинике. Болезнь человеческой психики, имеющую документированную историю продолжительностью около четырех тысяч лет, – истерию – дисперсировали и фрагменты ее растащили по разным диагностическим категориям. Указывая этот внушительный временной отрезок, я имею в виду папирус Каун – самый древний папирус в области медицины, время появления которого относится примерно к 1900 г . до н.э. и где дается описание нарушений самочувствия, связанных со смещением матки, в позднейшее время названных истерическими проявлениями. Уже сто лет назад Пьер Жане, видимо предчувствуя это предстоящее во времени категориальное аннигилирование истерии, вступил в борьбу за сохранение данного термина и стоящих за ним психических – как патологических, так и нормальных – особенностей и проявлений. Так, например, он писал: «Слово “истерия” следует сохранить, несмотря на то, что его первоначальное значение сильно изменилось. Сегодня его будет очень трудно осовременить, и воистину оно имеет такую великую и прекрасную историю, что будет болезненным от него избавиться» ( Жане, по Шапира Л.Л., 2006, с.7 ).
Я целиком разделяю это мнение, и хотела бы здесь обсудить, какие же трансформации мы можем наблюдать в прочтении истерии сегодня? Какими должны быть клиническое описание и понимание истерического склада сегодня? Я хотела бы также обратить внимание на то, что буду рассматривать этот феномен под определенным углом зрения - как специфическое проявление женской души, и условно назову его « женским истерическим» . И тогда наши вопросы примут более определенный характер, а именно: как встроено «истерическое» в женскую душу, если, говоря словами современного философа Вадима Руднева, «истерическая семиотика – эмоции и желания – традиционно считается женской» ( Руднев , 2006, с.107). Иначе говоря, как соотносится « женское» и истерическое в пространстве женской души? Если между тем и другим началами существует взаимосвязь, то какова она? Все ли женщины – «истерички», как их довольно часто именуют мужчины? Что значит быть женщиной, будучи истеричкой? Как обычно в психоанализе, вопросов возникает значительно больше, чем находится на них ответов.
«В ХХ веке поведение, заключающееся в «жалобных причитаниях» и «заламывании рук», окружающие встречают не просто без симпатии, а даже с отвращением… Падающие в обморок леди викторианской эпохи также не в состоянии побудить к себе ни малейшей симпатии у своего социального окружения… Таким образом, истерия, по существу перестала вознаграждать человека. Заботливое внимание, которое веками чувствовали к себе истерические женщины, в ХХ веке уступило место бесчувственному безразличию…» ( Veith ,1965, pp .273) Историк медицины Ильза Вейс, цитату из книги которой я привела, убеждена, что истерия «адаптировала свои симптомы к идеям и моральным нормам каждого общества; при этом предрасположенность к истерии и ее основные характерные черты остались более или менее неизменными» ( там же , pp . 225 ).
Как очевидно, я не первая и не последняя, кто питает сегодня интерес к истерическим проявлениям человеческой души, и надеюсь, что смогу добавить некоторую толику знаний к тому, что уже было сказано ранее и другими. В своих размышлениях я отталкивалась от работ и исследований, проведенных не только в русле психоанализа, но и от философских текстов В.Руднева, Ю.Кристевой, М.Фуко, Ж.Делеза и Ф.Гваттари и др. Большое влияние на меня в этом вопросе оказали также мифы и сказки. Помимо прочего, мне показалось вполне современным и созвучным моему пониманию яркое и рельефное описание истерии, данное К. Ясперсом в его докторской диссертации «Общая психопатология», написанной почти 100 лет назад ( Ясперс , 1997, с.538-539).
Обозначу некоторые основные моменты того видения, в котором для него выступал профиль истерической личности. В душевном функционировании истерического характера К.Ясперс выделяет один фундаментальный признак. По его мнению, люди подобного склада вместо того, чтобы принять себя такими, какие они есть («я такой-то человек с такими-то возможностями, которые мне присущи и которыми я ограничен»), значительно преувеличивают собственное значение не только в своих глазах, но и, особенно, в глазах окружающих. Истерическая личность непременно должна вместить в себя больше переживаний, нежели это допустимо с учетом ее потенциала. Место подлинного, неподдельного переживания занимает вымученное лицедейство, переживание, как бы навязанное себе самому. При этом истерик живет внутри своей драмы, а не «вымучивает» переживание, намеренно привлекая к этому работу сознания. Остальное, с точки зрения Карла Ясперса, вытекает из вышеприведенного условия уже как его следствие: требование экстраординарных переживаний, отсюда – погоня за столь же сильными стимулами; ощущение себя несчастным и осознание собственной пустоты, когда истерик неожиданно лишается всеобщего внимания; использование болезни и роли страдальца в ситуации неуспеха. Истерическая личность бросается в крайности: либо предается самообвинениям, либо, используя любые средства, принимается доказывать другим и себе свою исключительность. Постоянный обман и самообман – одна из наиболее характерных черт истериков, что в разной степени приводит к утрате осознания собственной реальности и переходу к фантазийному существованию.
Вот такой демонстративный личностный фон мы имеем безотносительно к полу. И именно так живет и существует, пробираясь через сооруженные ею самой эмоциональные и событийные «буреломы» и «засеки», истерическая женщина. Такой мы узнаем ее, когда она приходит к нам на встречу и исповедуется о себе. Но самого главного о ней мы еще не сказали. Отвечая на вопрос, что имеется в виду под «самым главным», использую поэтическую метафору Ильзы Вейс: «Через весь запутанный клубок истории истерии красной нитью проходит сексуальность » ( там же , pp .225). Что же происходит с женской сексуальностью в истерическом контексте?
Женское истерическое
Континуум «женского истерического», на мой взгляд, функционирует в женщине в триединстве присущих ему черт, не всегда являя на свет все три свои составляющие. Три имаго одной женщины могут иметь место в разных событийных и временных ситуациях, при которых одни из них приобретают особую выразительность, а другие остаются невидимыми. То же и в процессе психоанализа: полностью это триединство может обнаружить себя лишь в пространстве длительной психоаналитической работы. Каковы же эти три имаго?
- Хорошо компенсированная истерическая (истерически организованная) женщина предстает перед нами как яркая, обращенная к людям, хорошо адаптированная харизматичная личность: деятельная, неповторимая, стремящаяся к мужским атрибутам превосходства.
- В других эпизодах ее жизни мы можем видеть маленькую испуганную девочку-куколку, жаждущую заботы и внимания, нуждающуюся в опоре в лице другого человека и не способную понять себя и выразить свои потребности.
- Третьим образом «истерического женского» является глубинный образ, наполненный архаической ненавистью и пожирающей, уничтожающей любовью, характеризующийся крайними гротескными проявлениями душевных переживаний, – назовем ее «воинствующей женственностью».
Реконструированная история детского развития
Коснемся вкратце раннего периода жизненной истории такой женщины, который я реконструировала по результатам психоаналитической работы со многими пациентками, страдающими истерической симптоматикой. В этой истории сыграли свою роль оба родителя. Каждый из них, сам того не ведая, внес значительный вклад в формирование истерической организации личности женщины. Мать этой женщины, как правило, была не в состоянии создать адекватную эмоциональную поддерживающую среду для своего ребенка, который по существу нуждался в значительно большем, чем она могла дать. Она не могла ни удовлетворить потребности маленькой девочки, ни контейнировать или хотя бы просто вытерпеть переживаемые дочерью негативные аффекты, возникающие в ответ на массированную депривацию и фрустрацию со стороны матери. Это – ребенок, которого мать не могла понять.
Одна из моих пациенток рассказывала, что у нее был любимая игрушка – заяц, которого она, не взирая на свою любовь, имела обыкновение захватывать двумя руками за нижнюю часть туловища и изо всех сил трясти. Сначала эту «процедуру» девочка осуществляла в шкафу, тайком от всех. Спустя время, она уже не таилась и трясла своего любимца просто в комнате. Никто не мог разгадать, что все это значит и почему она это делает, да и не пытался понять. Со слов самой пациентки, мать и сейчас любит говорить о том, что в детстве ее было совершенно невозможно понять. Загадочную девочку отвели к врачу, но ответа не получили.
Продолжение этой истории включим в наш собирательный сюжет, клеточкой которого она является. Для того, чтобы как-то существовать на фоне избыточной, неконтейнируемой матерью тревоги, девочка должна оставаться в симбиотическом слиянии с нею, без каких либо попыток сепарироваться от нее. Ребенок растет лишь в качестве отражения желаний своей матери. Однако потребности девочки в существовании в качестве автономного человеческого существа, которые предполагаются закономерностями развития личности ребенка, все сильнее заявляют о себе. И в то же время она все больше переживает страх, рискуя быть брошенной матерью, если осмелится заявить о своих желаниях, не совпадающих с материнскими.
В Эдипов период девочка переключается на отца. Отцу, которому нередко не хватает любви и внимания эмоционально отстраненной (часто раздраженной и не довольной им) супруги, эмоциональное влечение дочери дает ощущение радости и тепла. Рядом с ней он бессознательно фантазирует об обретении объекта любви и душевного друга, по отношению к которым он обладает властью (в отличие от своей жены, матери девочки, где этой власти он лишен). Девочка вновь попадает в кабалу: на сей раз, она вынуждена быть отражением желаний и потребностей отца.
Завершающие кадры истории – большая часть собственных влечений ребенка не находит удовлетворения ни в доэдипальный (оральный, анальный) период психосексуального развития, ни, тем более, на генитальной стадии. Соединение девочки с отцом как своего рода «суррогатом» матери приводит к отклоняющемуся формированию зрелой взрослой женственности – замедлению или даже к остановке в данной линии развития. Анализируя воспоминания моих подопечных, я прихожу к выводу, что основные конфликты, связанные с обязанностью быть отражением чьих-то желаний, лежат в большинстве случаев в сфере отношений отец - дочь. Слова одной из моих пациенток – наглядный пример отцовской тирании с самыми благими намерениями: «Папа заставлял меня срисовывать женщин в стиле « Fantasy ». Они ему нравились. А мне это страшно не нравилось, но что я могла сделать?».
Кассандра, мифический персонаж, используемый юнгианской глубинной психологией в качестве прообраза истерической женщины, считает себя любимицей отца. Криста Вольф в одноименной повести ( Wolf , 1984) подробно описывает историю отношений Кассандры и ее отца, основанную на литературном прочтении мифологических фактов. Рассказывая об отце, Кассандра говорит: «Наша близость, как это часто бывает между мужчинами и женщинами, была основана на том, что я его знала, а он меня не знал. Он видел во мне свой идеал; предполагалось, что так будет всегда» ( Wolf , 1984, pp .50). Но это отцовское ожидание оказывается для дочери непосильной ношей. Она (хотя и только иногда) не соответствует его желаниям и ожиданиям. И когда она с ним не соглашается, все, как в мифе, так и в реальной жизни, обращается против дочери.
Дело осложняется еще тем, что мать выступает, скорее, в роли неистовой соперницы, испытывающей по отношению к дочери зависть и ярость в связи со сложившейся близостью ее взаимоотношений с отцом. Атмосферу крайне напряженного соперничества между дочерью и матерью, порой переходящего в войну, достаточно точно описывает и Карен Хорни в своей «Переоценке любви…» ( Хорни , 1997).
Сложившаяся внутрисемейная ситуация неумолимо приводит душевное состояние девочки к бессознательно переживаемому и полностью завладевающему ей фантазму внутренней борьбы между «мужским» и «женским». Сражение полов между родительскими фигурами, представляющими приматы объектов «мужского» и «женского», которое имеет место быть во внутриличностном мире женщины, с наибольшей выразительностью звучит в словах Кассандры (вновь обращаюсь к повести Кристы Вольф): «Внутри меня постоянно происходила борьба. Я считала, так и должно быть. Два непримиримых врага выбрали мертвый ландшафт моей души в качестве поля битвы и вступили в сражение не на жизнь, а на смерть. Между мной и невыносимой болью оказалось только сумасшествие» ( Wolf , 1984, pp .60).
Моя пациентка об отношениях с отцом и матерью (и даже другими людьми) тоже говорит, используя метафору гладиаторского боя. «Это сражение плохо с двух сторон: либо умираю я, либо я убиваю их. И выбираю: лучше «умереть» самой. Я «умираю» и становлюсь безвольной куклой, и они ведут меня, куда хотят, и если я скажу, что я не пойду, я не хочу туда, – я точно их потеряю. Я не хочу так. Хочется на своих, а не только на их условиях».
Возможно, такое сражение полов возникает в попытке уничтожить устрашающее, насилующее мужское начало. Для этой составляющей внутриличностного объектного поля я выбрала используемое в психоанализе название – «мужское» (Лапланш Ж., Понталис Ж.-Б., 1996, с.232). Девочка смотрит на отца глазами матери и защищается, пытаясь сохранить себя. Одно из двух – либо она будет вынуждена уничтожить «мужское» внутри себя либо «психологически умрет», аннигилируется сама. Страх перед собственной агрессией, исходящий из ее внутренних объектов «мужского», обращает женщину к воинствующей женственности. Она становится властной, истребляющей мужчин Медеей, валькирией.
Если же «военная кампания» проиграна и не «мужское», а именно «женское» (воинствующее «женское») внутри уничтожено, остается еще одна возможность продолжить жизнь после аварии в «энергосберегающем режиме», сохраняя в себе остатки женственности. Разворачивающиеся внутрипсихические действия в «войне полов», приводят к регрессу на начало фаллической стадии «открытия» различия полов, на «фазу отказа от признания этих различий» (Узер М., 2001, с.39). Подобрать соответствующие слова или метафоры, для точного описания переживания женщиной бессознательных фантазмов спутанного состояния сексуальной идентичности оказывается непросто. Нашим сознанием это может быть воспринято двояко: «не женщина и не мужчина» или, напротив, «и женщина и мужчина». Может быть более ясными для понимания этого состояния инкапсулированной в самом ее зачаточном состоянии женственности окажутся слова самих моих пациенток, сказанных с горечью о себе: я - «женщина – вещь», «маленькая бесполая куколка», «ненастоящая девочка».
Таковы метаморфозы «женского» и их внутренняя динамика. Далее я хотела бы более подробно остановиться на специфике образов, возникающих в процессе патологических трансформаций объектов женского. Но прежде еще одно отступление, которое поможет нам почувствовать грань между нормой и патологией. В качестве преамбулы к размышлению о «нормальностях» и «ненормальностях» женской души я выбрала любимую нами всеми с детства сказку.
Заветные женские сказки и мифы
На мой взгляд, ничто так не дает почувствовать страх, а иногда и ужас юной женщины перед мужчиной, как всем известная сказка С.Т. Аксакова «Аленький цветочек». Наверно, именно потому, что женская природа конфликта, заложенного в основу этой сказки, близка и подсознательно понятна всем, она имеет столь большую популярность среди детей и взрослых. Эта народная сказка, записанная Аксаковым со слов старой ключницы Пелагеи, в известном смысле может быть воспринята как римейк греческого мифа об Эроте и Психее. Можно думать, что и в русской сказке, и в греческом мифе реализуется девичья мечта о возвращении потерянного рая (я имею в виду младенческие отношения с матерью) – рая, который женщина мечтает обрести в отношениях с мужчиной. Он ее поит, кормит, одевает, осыпает деньгами и драгоценностями, от нее же требуется просто «быть»: «я у него есть – разве это мало?» - возмущенно восклицает такая женщина. Фабула этой мечты: женщина – в нашем случае Настенька, не видит своего суженого (это очень по-женски, точнее, по-русски: чтобы был муж, не важно какой, главное, деньги в форточку передавал бы). Он любит ее беззаветно, безответно, она же получает все, что хочет. Очарование этого сюжета в том и заключается, что он таит в себе неосознаваемое самой юной женщиной ее, обращенное к мужчине, ожидание – быть для нее лучшей матерью, чем даже была ее собственная мать. Но даже в сказке все оборачивается иначе. Девушке, мечтавшая о принце на белом коне, находит чудовище (и в самом деле – разве женщины, злясь на мужчину, не называют объект своих негативных чувств «чудовищем»?). Сталкиваясь с ним лицом к лицу, она испытывает ужас. Мужчина – очень «другой», он не соответствует миру женщины, ее наивным ожиданиям, он страшен и безобразен, с ее точки зрения. И это пугает ее. Разрешение конфликта – в концовке сказки, где заключена ее мораль, и там говорится: «Ты одна полюбила меня, чудище противное и безобразное». Именно любовь женщины обращает «чудовище» в долгожданного «принца». Но зачастую эту концовку, эту мораль, женщины почему-то бессознательно вытесняют.
Живущие в женщине детские воспоминания о ее ранних отношениях с матерью, а потом и с отцом, понимание, что она всегда являлась лишь объектом, инструментом реализации их желаний, гонят ее от мужчины прочь. Чтобы быть самой собой (не притворяться, не играть чужие роли, не подстраиваться в отношениях с мужчиной), такая женщина должна быть отверженной. Здесь не имеется в виду отношенческое отвержение женщины мужчиной, это чувство глубоко внутренне переживаемой отвергнутости, которое прячется от глаз всего мира. Возможно она, дабы сберечь свое внутреннее я, состоящее из настоящих ее желаний, должна наделить его мешком и колокольчиком прокаженного. Свое бегство вглубь она из страха тщательно скрывает не только от других, но и, прежде всего, от самой себя. У нее есть еще один выход, испугать мужчину, чтобы он «убежал», устранился из отношений сам. При этом она, скорее всего, сделает из него «козла отпущения», приписав ему всяческие «плохости», что имеет свою условную выгоду, поскольку таким образом она и в своих собственных глазах, и в глазах других выступает в роли невинной жертвы.
В этом контексте также понятно истерическое отвержение детей, нежелание их иметь, скрывающееся за, якобы, невозможностью их иметь. «Я очень хочу, чтобы у меня был ребенок, но у меня нет мужчины, нет семьи» или демонстративно-протестное: «Я не хочу детей, я потеряю свободу. Мне придется делать то, что необходимо им, то, чего они хотят. Что же будет со мной? Я окажусь у них в рабстве». Дети здесь начинают выступать продолжением захватывающего в плен имаго, отраженьем чьих потребностей она вновь может стать.